В первый раз Катя оставалась дома одна. Но не плакала.

Наоборот – ждала, когда же папа наконец уйдёт. Хоть бы уж он поскорее ушёл.

Тогда можно будет прямо сейчас, не дожидаясь Нового года, нарядить ёлочку. Катя уже знала, где она лежит.

И можно будет вот прямо сейчас, сколько хочешь, праздновать Новый год.

И можно будет бегать босиком, прямо в колготках, по ковру. «И совсем не простужусь».

Наконец папа закончил собираться, надел ботинки, шинель и шапку, взял портфель, поцеловал Катю и ушёл. Дверь за ним закрылась, и стало совсем тихо.

Катя скорей побежала в гостиную и сбросила тапочки – теперь можно. И чуть-чуть, как балерина, – сейчас как раз хорошо: Таня не будет над ней смеяться, – потанцевала по ковру, совсем чуть-чуть, потом она ещё потанцует, когда ёлочку нарядит. Ещё натанцуется.

А сейчас надо скорее наряжать.

И она полезла под диван, где уже давно лежала заветная картонная коробка. Вернее, их было две: одна большая, шершавая и некрасивая – с ёлочкой, а другая – маленькая, аккуратненькая и оклеенная ярко-розовой атласной бумагой – с игрушками.

Катя достала коробки, вытащила их на середину комнаты и села на ковёр, поджав под себя ноги.

Комната отсюда очень хорошо просматривалась: и стоявший на тонких ножках телевизор с серо-зелёным и выпуклым экраном, и лаковый сервант. И Катино отражение в нём. Но на себя Кате смотреть не хотелось. Чего смотреть? – не будет же она сама с собой здороваться и разговаривать. А в тишине смотреть – как-то странно.

И диван видно, и что под ним. А уже ничего и нет под ним – пусто. И под столом – тоже пусто. Там потом надо будет построить дом.

 

А по телевизору сейчас тоже – ничего нет детского, только непонятная таблица и длинный противный звук.

Ну и что, что нет... У Кати ведь есть – ёлочка! Это гораздо лучше телевизора, гораздо интереснее.

И сейчас она будет её наряжать. Только сначала надо её собрать. Катя умеет.

Большая коробка перевязана шпагатом. А ещё шпагат – это то, на что она не умеет пока садиться. Потому что ещё мешают пока эти колготки.

Это Таня как-то раз спросила её: «Ты можешь сесть на шпагат?»А потом сказала: «Смотри, как я сейчас сяду на шпагат!»

«Конечно, могу, – ответила Катя, – я тоже сейчас сяду на шпагат», – и уже хотела было бежать в кладовку за мотком тонкой бечёвки... только непонятно было, чего в ней, в этой бечёвке, такого и зачем Тане вдруг понадобилось на неё садиться...

А оказалось, вон оно что...

И Катя попробовала, но колготки не дали. Всё из-за этих колготок. Потому что у Тани колготки другие – ласти́чные. Они тянутся – внутри ниток у них такие резиночки. Как ластик, он же тоже резиновый. Только в колготках они очень тоненькие, почти невидимые. Но ничего, когда Катя тоже будет в третьем классе, ей мама тоже купит такие колготки.

Маленькая коробочка ничем не перевязана, она и так плотно закрывается. А открывается чуть-чуть туго. А ещё, когда её берёшь в руки, внутри у неё что-то очень приятно перекатывается и гремит. Это игрушки. Они стеклянные. Настоящие, только очень-очень маленькие. Поэтому они почти совсем не бьются. Почти никогда.

Катя развязала бумажный шпагат – и почему так называется? – и достала ёлочку: металлический штырь на коричневой круглой подставке и кучу зелёных «снежинок»-веточек разной величины – их надо на этот штырь насаживать. Сначала самые большие, потом поменьше, а потом самые маленькие. А между ними надо насаживать такие колючие столбики зелёные с дырочкой, – они туго идут, застревают, и надо двумя руками толкать, но это ничего, – это будет ствол. Так... а сверху – верхушку. Она сломана, но это тоже ничего, если вот так повернуть, то совсем незаметно. А потом звёздочка её прикроет. Всё.

Теперь игрушки.

Катя открыла коробочку и стала по одной доставать и надевать их ёлочке на ветки – все на зелёных ниточках, аккуратно завязанных узелками. Узелки маленькие, но не развяжутся. Игрушки хорошо будут висеть. Это они вместе с мамой завязывали. Катя нитку продевала, а мама завязывала.

Здесь и космонавт в блестящем голубом скафандре, и парашютист, который крепится на стеклянный прозрачный крючочек внизу прозрачного стеклянного парашютика, и маленькие разноцветные шарики, и бело-розовые яблочки, и маленькие жёлтые груши с весёлыми яркими бочками, и глянцевые, как будто уже дольками, апельсинчики, и нежно-жёлтые лимончики; и шишечки – одни как будто сахарные, а другие прозрачные, как леденцы; и золотой грецкий орех – Кракатук! – в натуральную величину; и даже фиолетовый баклажан есть, и пупырчатый огурец, и спелый, совсем-совсем как настоящий, красный и толстый синьор Помидор! И ещё есть один шарик побольше и разноцветный, но он не гладкий, а как будто пчелиными сотами; и малюсенькие бумажные флажки на ниточке (Катя сама их подкрасила цветными карандашами, чтобы поярче были), и стеклянные бусы (они потому такие лёгкие и потому так сладко звякают, что внутри – пустые), и звёздочка, и кораблик, и малю-ю-юсенький новорожденный Мишутка в каком-то таком не то свёртке, не то лапте. И немножко дождика ещё.

Теперь нужно сбегать за ватой – это будет снег.

Катя сбегала в кладовку, там в аптечке лежала белая вата. Она принесла сразу большой кусок и стала нащипывать его кусочками помельче и укладывать на ветки, а пока укладывала, даже что-то тихонько напевала. Что-то такое: «Ё-о-олочка... ё-о-олочка... бу-у-усы пове-е-есили...»

Всё! Ёлочка – готова! Можно праздновать.

Жалко только, что ёлочку она нарядила так быстро. Как-то даже слишком быстро... Это потому, наверное, что ёлочка оказалась очень маленькой. Надо было её помедленнее наряжать.

Но ничего... Потом должна прийти мама с полставки. Потому что мама теперь на полставке. Катя вздохнула. Это нескоро. Папа объяснял ей про стрелки, она всё поняла. Ещё много часов.

А ещё папа сказал, чтобы Катя никому не открывала дверь. И чтобы всегда спрашивала «кто?». Потому что приходят, говорят «мозгас», а сами воруют маленьких детей.

Катя представила себе кого-то, стоящего в темноте за дверью так, что лица не видно. Какую-нибудь тётку в тёмном клетчатом платке и в тёмно-зелёном плаще. Она один раз видела такую, когда была с мамой на рынке. Кате даже показалось, что она сейчас видит её сквозь дверь. И даже слышит это страшное слово – МОЗГАС... А лица всё равно не видать...

Кате сделалось жутко, и она решила к двери вообще не подходить.

И хоть папа объяснил ей, что это не мозгас, а моС гаЗ – московский газ, – всё равно было страшно. Катя знала, что газом можно отравиться. Мама, перед тем, как уйти на свою полставку, сказала, чтобы Катя к плите ни за что подходила.

Но всё равно Катя не понимала, зачем кому-то травить маленьких детей.

И что такое полставка, Катя тоже не знала. Это слово было похоже на какую-то подставку, которую надо на пол ставить, и на невкусный полдник с кефиром, который каждый день ставили перед ней на стол в детском саду. Но в сад она больше не пойдёт. Так сказала мама. Потому, что она три дня ходит, а потом три недели болеет. Так мама сказала. И ещё она сказала, что уж лучше она будет теперь на полставке.

И Кате стало жалко бедную маму, которая из-за неё должна куда-то ходить, на какую-то ещё полставку, уж лучше бы они дома вместе сидели... Ей сделалось так тоскливо...

...наверное, надо было без ваты...

...вата в поле клиники, где больно колют палец...

...и где все маленькие дети всегда плачут...

...и ёлочка тоже – такая маленькая, оказывается...

...и космонавт с парашютистом так грустно на ней висят...

...а комната очень большая... и окно тоже...

...и за ним очень темно пока и поэтому серо...

...вот и колготки у неё тоже серые...

...но плакать нельзя...

Она ещё вот так, на коленках, аккуратно, чуть-чуть посидела, а потом закрыла лицо руками и сначала тихонько, совсем неслышно, а потом чуть-чуть уже посильнее, но всё равно – почти не слышно – заплакала.

 

7 февраля 2013, Барселона